Символы музыки в живописи: Часть 1. Vanitas

Символы музыки в живописи: Часть 2. Пять чувств
Символы музыки в живописи: Часть 3. Музыканты-шуты
Символы музыки в живописи: Часть 4. В мастерской художника и в кабинете учёного

Я вижу: на столе, меж книг,
Забыты мною флейта, скрипка:
Ведь звук ещё едва возник,
А уж в пространстве тает зыбко
И гаснет в следующий миг.
(отрывок из стихотворения «Размышления в моей комнате» Виллема Годсхалка ван Фоккенброха, голландского поэта XVII века).

Изображая музыкальные инструменты и сцены музицирования, голландские мастера XVII века часто обращались к аллегории vanitas. Включение музыкальных инструментов в число символов vanitas находит оправдание в книге Екклезиаста:

«Я предпринял большие дела: […] завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих – разные музыкальные орудия» (Еккл.2:4, 8).

Ярче всего философская идея vanitas получила распространение в натюрмортах, но и в бытовой живописи эта аллегория бренности встречалась довольно часто. Музыка — ноты, музыкальные инструменты и музыканты – наиболее яркий символ быстротечности и эфемерности бытия.

John Playford`s English Dansing Master The new exchange (скрипка, лютня, виола)

Так проходит слава земная — Sic transit Gloria mundi – это так называемый философский, духовный уровень восприятия и постоянный символ. В качестве примера можно привести «Домашний концерт» Дирка Халса. Существует несколько вариантов этой картины: в Государственном Эрмитаже и в киевском музее Западного и Восточного искусств – с некоторыми различиями. Эрмитажная картина насыщена дополнительными предметами-символами, иллюстрирующими vanitas. Перед музыкантами, на полу разбросаны увядающие цветы, справа в натюрморте изображена дорогая посуда, кубок с благовониями. Эти детали интерьера в сочетании с роскошной одеждой музыкантов напоминают нам о быстротечности веселой жизни человека, о бренности богатства, славы и роскоши:

Нам отсчитанное счастье
Быстротечно, как свеча:
Угасает в одночасье
Всё, что вспыхнет сгоряча. («Суета сует» Дирк Рафаэлисон Кампхёйзен голландский поэт XVII века).

Кроме того, можно в европейской живописи XVI-XVII веков обычные бытовые сцены нередко скрывают евангельские аллегории, содержащие нравоучительный подтекст.

«Установилось мнение, что эпизоды флирта, сопряженного с музицированием, смакованием яств и напитков либо иными досугами, в той или иной мере отходят к таким одиозным позднесредневековым иконографическим типам, как олицетворения Любострастия и Похоти, изображение беспутной жизни блудного сына либо же греховного состояния человечества накануне Потопа»[1]

Робер де Визе (1650-1723) Prelude, теорба

Таковы работы Я. Дюка «Веселящаяся компания» (1670), И. Элиаса «Веселая компания» (1620), К. ван дер Ланена «Блудный сын» (вторая четверть XVII века) и другие. Музыкальные инструменты и исполнители в данных сюжетах – олицетворяют пороки прожигания жизни, неразумного веселья, власти грубых чувств. Но вместе с тем, музыкант-блудный сын может олицетворять человека, познающего мир во всех его проявлениях: и порочных и праведных.

«Зри мир чувств и, познавая его, учись умеренности» — гласит пословица того времени.


[1] М.Н. Соколов «Бытовые образы в западноевропейской живописи XV-XVII веков». М. 1994, с. 83-84

Композиция в натюрморте. Часть 3: что выбирает художник?

В выборе предметов, составляющих натюрморт, голландские мастера отличаются от своих коллег из Фландрии, Италии или Франции XVII века. Фламандский натюрморт, как ближайший «собрат» голландского отличается изобилием, мощью и монументальностью, он истинно барочный. Он предлагает зрителю не still-life «тихую жизнь вещей», а демонстрацию фантастического набора предметов, объединенного страстным порывом. Рыба и другие морские обитатели только что пойманы и в них еще теплится жизнь, щебечут птицы, безобразничают обезьяны, как на картинах Снайдерса.

Фрукты, книги, драгоценности, морские раковины, музыкальные инструменты, дорогая посуда – всё это объединено страстным порывом ветра или бури, что мы часто можем увидеть в натюрмортах Яна Давидса де Хема, созданных им в период проживания во Фландрии.

В итальянских натюрмортах того же периода можно увидеть изображения музыкальных инструментов[1] – в различных ракурсах, положениях, с многочисленными подробностями устройства.
В таких натюрмортах ощущается восхищение художника формой инструментов, выпуклостями и выгнутостями.

В голландском натюрморте мы никогда не увидим предметов, подобранных лишь по красоте формы и материала, в компоновке группы вещей всегда есть бытовое, утилитарное объяснение: либо это стол ученого, либо остатки завтрака или ваза с фруктами и цветами. Конечно, художник что-то дополняет, режиссирует, сочиняет, но в целом, голландцы в своих натюрмортах отличаются умением передать теплоту домашнего очага, не вещей, но человека, только что ими пользовавшегося.

В голландской живописи музыкальные инструменты «требуют исполнителя» и больше распространены в жанровой живописи. У голландцев не столько сами музыкальные инструменты являются предметом созерцания, сколько отношение к ним человека: если изображена лютня, то так, что, протянув именно левую руку, мы удобно возьмем инструмент и будем на нем играть. И в отношении других предметов действует тот же принцип: если лежит ложка или нож – то рядом пирог, яблоко или наполовину очищенный лимон. Предметный ряд, расположенный в голландском натюрморте, будто приглашает нас воспользоваться им, он не закрывается, не оборачивается к нам спиной, он приветлив и потому удобен и понятен.

Предметный ряд в старинных натюрмортах подобран гармонично ведь он затрагивает разные чувства восприятия. Люди, воспринимающие окружающий мир преимущественно через звуки, в этих натюрмортах могут услышать звон стекла, шорох струящейся шкурки лимона, бряцанье металлической посуды, нестройный стон задетой случайно лютни, шелест страниц книг. Зрителей, познающих мир через движение, – может увлечь интересный ракурс предмета, сумбурно скомканная скатерть, ровно разрезанный и прямо-таки растерзанный пирог, фрукт, орех, вырезка, гладкая или шершавая фактура предмета, холодность ножа или приятно-теплая мякоть свежей булочки. Наконец, люди, которых информируют глаза, – будут наслаждаться тонкостью колорита, игрой бликов, сочностью цвета, мастерством кисти художника. Натюрморт XVII века, будучи немного разным в разных школах и странах, в целом, удовлетворяет потребности восприятия любого зрителя, может, оттого зритель и ощущает в нём теплоту и радость привычного или удивительного предметного мира.


[1] Часто как аллегория одного из пяти чувств – слуха.

Реклама в старинных натюрмортах

Частенько слышу я такое мнение, что люди, жившие несколько веков назад, были не такими корыстными и предприимчивыми, как сейчас, что былая скромность и нестяжательство ушло навсегда. Прогрессивному XXI веку не хватает красоты и романтики, человек стал невыносимо практичен, и даже искусству не удалось избежать этих изменений. Искусство продаж и маркетинговые технологии – это термины современности, но так ли они уж новы по своей сути? Совершите со мной путешествие в прошлое, и вы увидите, что все новое – это хорошо забытое и трансформированное старое. А поможет нам в этом путешествии – живопись.

XVII век, Голландия, страна прогрессивная, экономически сильная и трудолюбивая. Продуктивность здешних художников удивляет: натюрморты, жанровая живопись, пейзажи – всё в огромном количестве. Картины, как правило, создавались небольшого формата, рассчитанные на спрос покупателей – бюргеров, представителей многочисленного среднего класса (потому их и называют «малые голландцы»). Натюрморты Абрахама ван Беверена или «Завтраки» Питера Класа и Йозефа де Брая часто изображают рыбные деликатесы, маринованную сельдь, разрезанную на аппетитные кусочки, или богатый улов самой разнообразной рыбы. Селедка занимает особое место в экономике Голландии XVII века. Благодаря изобретению засола сельди Амстердам выходит на ведущее место в торговом обмене Европы. Прославить свою страну через искусство живописи, создав высокохудожественную рекламу маринованной сельди, – поистине остроумное маркетинговое решение. На этом натюрморте де Брая изображена поэма «Похвала селёдке», написанная Якобом Вестербаном в 1633 году .

Дословный перевод стихотворения, которое изображено на картине:
Соленая селедка чистая, 
Жирная, толстая и длинная, 
Уже без головы, 
Аккуратно разрезанная вдоль живота и спины, 
Со снятой кожей. 
Внутренности вынуты, 
Сырые или жареные на огне, 
Не забывать при этом о луке, 
И прежде чем вечером поздно 
Отправилось на покой солнце, 
Съеденные голодным. 
И к этому кусок, 
Такой же величины, как крестьянский хлеб, 
Ржаного хлеба съеден. 
Хорошее лекарство Териак не может 
Столь достойным похвалы быть. Глоточек, 
он очень хорош затем, 
Бредского или харлемского пива 
Или из делфтских кабаков, 
Он делает глотку 
Снова подходящей, гладкой и скользкой, 
Чтобы утром опять напиться. 
И если тебе чертовски плохо 
И ты с открытой пастью, зевая, слоняешься, 
Он снова может тебя сделать свеженьким и весёлым

То же самое можно сказать о натюрмортах с изображением разнообразного фарфора (Виллем Кальф), стекла, посуды из меди, латуни, олова, золота, серебра – результаты успешной вест и ост-индских кампаний. Безусловно, и 300 лет назад, не случайно использовали реалистический метод, высокое художественное мастерство в таких, казалось бы, «бессюжетных» жанрах как натюрморт.

Натюрморт Питера Класа с изображением стакана пива, курительных трубок, табака и других предметов. Привлекает внимание центральное изображение непонятной вазы, оказалось, это жаровня, а рядом – солома — вместо спичек. Несмотря на то, что пиво и табак – это предметы пороков пития и курения, натюрморт красив и гармоничен, он будто бы восхваляет изображенное.

Якоб Катс о табаке:
Говорит курильщик:

И сало, и бекон, и вырезку говяжью
Я обозвать решусь дурманящею блажью.
Иное блюдо есть, и я им сыт вполне:
В кисете, в рукаве – оно всегда при мне.
На пир я пригласить готов любого парня,
Мой рот и мой язык – суть повар и поварня,
Жестянка с табаком – нет лучшей кладовой,
Запасов к трапезе достанет мне с лихвой.
Табачного листа – жаркого! – алчут губы,
А две моих ноздри – как дымовые трубы!
Дым – это выпивка, она хмельней вина,
Веселие моё могу испить до дна!
Мне даже не нужна за трапезой салфетка-
Такую благодать увидеть можно редко.
Что ж, позавидуйте! Я благостен и рад,
Имея минимум финансовых затрат.

В современной живописи трудно найти подобного рода натюрморты «порочных символов». Зато их очень много на современных рекламных щитах, они потрясают мастерством фотосъемки, продуманностью композиции и колорита. Почему бы не признать, что многие рекламные изображения на сегодняшний день в своем жанре обладают определенной художественной ценностью, и могут именно в этом эстетическом контексте сравниваться с живописными натюрмортами. Выясняется, что и в XVII веке художник не мечтал быть гордым, талантливым и голодным, он в своем творчестве концентрировал мастерство, философию, красоту и выгоду для себя и государства.

История на стене

Картины бытового жанра были весьма востребованы в творчестве голландских мастеров середины XVII века. Функциональность этой живописи позволяла решать коммуникативные задачи. Представьте, что к вам пришёл гость. Но вы ещё заняты, не можете его принять, отправляете подождать в гостиную, а там — вот такая история на стене. Чем не телевизор!

Картина Якоба Дюка «Веселящаяся компания», написанная в первой половине XVII века и находящаяся в Тульском художественном музее, привлекает внимание необычностью своего построения и неясностью смысла. И именно этот смысл, разгадку психологического и символического ребуса и можно разгадать зрителю, например, в ожидании хозяина дома.

Подобные зрелища пирушек, застолий, сопровождавшихся музицированием, танцами, играми в живописи того времени было предостаточно.

Добавлю немного вступления и контекста. Танцы в основном изображались в сельских сценах, в зарисовках из жизни простого народа. Музицировали главным образом аристократы и зажиточные бюргеры. Видимо, покупка, содержание и умение играть на музыкальных инструментах – всё это стоило не дёшево. Хотя и здесь есть определенные градации: например, флейта или бубен – эти инструменты были доступны простолюдину, реже — лютня, а труба – так это вообще инструмент не для человека, потому как «вострубить» мог только ангел, или труба использовалась в аллегоричных изображениях, например, Ян Вермер Дельфтский «Искусство живописи» или Петер ван дер Виллиге «Аллегория бренности славы».

Но вернёмся к картине Я. Дюка.

Одна из самых ярких персон в его картине – дама с лютней-теорбой. Её фигура хорошо освещена. Естественность её позы, жестов, лёгкий изгиб руки, выразительность взгляда, передача красоты и роскоши одежды – всё это создаёт привлекательный и яркий образ, портретное изображение. Дама настраивает лютню, прислушивается к неточным звукам, но её взгляд устремлён на кавалера, стоящего справа, видимо только что пришедшего, о чём нам подсказывает приоткрытая дверь за его спиной. Дама настраивает не только лютню, но и свои чувства, пытаясь сосредоточиться на интересной персоне, но кавалер молчит, его лицо обращено к зрителю, он смотрит на нас печальным взглядом, он вне компании, он будто позирует для индивидуального портрета, его отличает и яркий колористический акцент — ярко-алая драпировка на стуле.

Интересная особенность: обычно, на картинах подобного рода изображается несколько исполнителей с инструментами, так называемые «концерты». На полотне Дюка дама собирается исполнять соло, на другом краю стола компания увлеклась карточной игрой, и две виолы стоят в правом углу, бездействуя. Сквозь крики играющих, шёпот служанки нервные смешки дам, затеявших нечестную игру, пробиваются нестройные звуки, которые стремятся переродиться в музыку чувств, но некому поддержать её.

Но дамой ещё и интересуются, за ней наблюдают, её поступки и мысли обсуждают и осуждают, к ней испытывают чувства, (служанка злорадствует, кавалер в шляпе ревнует), поэтому её присутствие на картине является ядром сюжета. Понятно, для кого будет играть дама, для кого она настраивает лютню. Ещё более понятным становится реакция кавалера в шляпе: агрессивная поза «руки в боки», усмешка — его дама ветрена, непостоянна, ибо «перо на голове указывает на то, что чувства приходят в движение так же легко, как перо от легкого дуновения ветра«- говорится в одном ученом трактате того времени. И действительно, если её чувства похожи на музыку, то с последним аккордом они рассеются, оставляя приятные воспоминания.

Разбирая композицию картины в целом, возникает больше вопросов, нежели ответов. Художник дважды указывает на различие веселящихся компаний: это живописно отодвинутая скатерть, делящая стол пополам, и деревянная лестница, ведущая на второй этаж. Веселящаяся компания справа, будто недостойна богатой скатерти, их одежды гораздо беднее: у женщин простые блузки и чепчики, как у служанок или простолюдинок, мужчина лишён дорогого плаща и шляпы, его сапоги со шпорами говорят о том, что их хозяин передвигается на лошади, а не в карете. Поза всадника говорит о его уверенности, нахальстве, ощущении себя хозяином ситуации. Но мы-то видим, кто на самом деле королева положения: зеркальце подружки, безусловно, поможет девушке получить в карман лежащие на столе монеты. Бокал вина, азартная игра, обман, самоуверенность – не очень достойный набор для «веселящейся» компании. Эта сцена вполне могла происходить в публичном доме – сюжет довольно популярный в Голландии того времени (например, в творчестве Яна Стена, Яна Вермеера, Питера де Хоха). Интересно то, что подглядывают, раскрывают мысли, планы, можно сказать, «раскрывают карты», как в компании справа, так и в компании слева, по этой общей интриге их можно объединить. Два персонажа, мысли которых раскрыты, не загорожены столом, они сидят боком и телом обращены к зрителю.

Нравоучительная разгадка картины, как вы уже, наверное, поняли, кроется в кавалере: он смотрит на нас печальным взглядом, показывая монету – символ продажности чувств, бренности увеселений и развлечений. Такая вариация на тему vanitas. Сюжет вполне обычный для голландских мастеров, однако, как тонко и деликатно автор передаёт характер людей через отношение к музыке.

Композиция в натюрморте. Часть 2: подчинение

Начало статьи здесь.
Позже, композиция усложняется и в расположение вещей вносится «порядок подчинения, субординация»[1]. Предметы начинают заслонять друг друга, бороться за лучик света, за кусочек яркого цвета, за место в пространстве. Каждый предмет — это часть силуэта целого, каждый по очереди выводит несколько нот единой мелодии. И здесь появляется разделение героев на главных и второстепенных, художник обращает внимание на иные качества предмета (уже не спелый или испорченный фрукт, а освещенный или в тени), его формы (что выше, и что ниже), его символическая значимость. Оттого натюрморты этого периода приобретают целостность и особую выразительность.
В работах такого типа героев не много, и вопрос кто главный, а кто второстепенный, как правило, ясен. Особенно в этом показательны натюрморты Виллема Кальфа. Так, композиции демонстрируют нам немногочисленные предметы, погруженные в тень мистического освещения. Наиболее ярким и в первом остается полуочищенный лимон – жёлтый, сочный, светящийся изнутри. Остальные предметы словно выплывают из полумрака, стремясь показать хотя бы небольшую часть своей сущности. Мы не видим рёмер, но его очертания скорее ощущаем по бликам воды, мы также не видим высокий бокал с красным вином, но почти на ощупь находим его, ориентируясь снова: по бликам-маякам.

Эту особенность (в контексте сравнения живописи барокко и ренессанса) точно формулирует Л.В. Мочалов: «…Один из характернейших приёмов барокко – выявление части предмета. Например, художник высветляет лицо, погружая фигуру в тень. То есть изобразительное описание неполно, целое мы должны восстановить по его части «…» фрагмент, “схваченный” как бы непроизвольно, но благодаря точности изображения позволяющий если и не реконструировать мысленно целое, то ощущать его. Фрагментарность, как в характеристике предмета, так и в решении общей композиции – явления родственные, вытекающие из нового представления об основах целостности картины» [2].

В натюрмортах Кальфа — показан не накрытый стол, приглашающий к дегустации еды и напитков, а уголок стола, небольшая его часть. За пределами представленного натюрморта может располагаться целый мир стола, комнаты, предметов, но в пределах рамы мы видим лишь лаконичную его часть, со своими законами и системой взаимоотношений.

Однако механизмы «подчинения» предметов бывают и несколько иными. Например, в работах Виллема Класа Хеды стол, на котором расположена посуда и разная снедь, равномерно освещён, нельзя сказать, что художник даёт яркие цветовые акценты. За исключением, пожалуй, ярко-белой скатерти, которая является световым пятном, но её существование здесь в большей степени передаёт движение. Момент субординации здесь сформирован за счёт распределения предметов на планы и перекрывания дальних предметов ближними.
Интересна такая «хитрость» художника: всё вертикальное и длинное расположено на заднем плане, всё плоское и небольшое – на переднем. Упавший кубок — высок, но он всё-таки упавший, а значит, пересекает планы поперёк, являя зрителю интересный ракурс. Стоящий на первом плане стеклянный кувшин – не плоский, и казалось бы, по такой логике место ему где-нибудь в середине; сквозь его прозрачное тело мы видим аппетитного омара, расположенного на плоской тарелке на заднем плане. Такая замена, такое нарушение правила оправдано, ведь, если поместить прозрачный кувшинчик чуть подальше – он потеряется на фоне других предметов, а если зритель сразу увидит и «съест» подрумянившегося омара – интерес рассматривать эту часть картины дальше пропадет.
Ещё один интересный момент можно отметить в этой работе Хеды. По сути дела, первый план оставлен свободным, так что у зрителя возникает ощущение пространства комнаты за рамой картины, в которое можно войти и присесть за стол. Все-таки самый первый план пространства этого натюрморта оставлен для зрителя, который дегустирует, осязает, ощущает запах, переставляет предметы, ломает, кусает, роняет – оживляет застывшую жизнь предметов.

Несколько иначе решена картина «Натюрморт с ежевичным пирогом». Здесь художник выделяет световым пятном группу предметов, которую считает более важной, а именно – ежевичный пирог. Луч света отражается на стене, освещает левую часть натюрморта, отражается в воде рёмера и бликует в опрокинутой тацце.
Как видно, вопрос компоновки предметов не всегда однозначен. Порой гений художника предоставляет нашему вниманию удивительные варианты и трактовки того или другого метода, добиваясь разной зрительской реакции: медитативное созерцание, разгадка интриги, любование дарами природы, путешествие по мистическому микромиру, где не показана жизнь человека, но есть ее отголосок — «все ещё жизнь» в предметах.


[1] Даниэль С.М., Искусство видеть, 1990, Л., стр. 100
[2] Мочалов Л.В. Пространство картины и пространство мира. Очерки о языке живописи. М., 1983, стр. 127-128